Однако пророк категорически отказался идти куда бы то ни было, пока ему не предъявят верующих, для которых он подготовил пламенную речь. Он надулся, расправил плечи — вероятно, пытался их запугать. Однако его поза произвела впечатление только на его же помощника, который сжался в комочек и дрожал показательной крупной дрожью.
— В сущности, — задумчиво сказал Медведь, лениво наблюдая за тем, как люди, одетые в пестрые шорты, рубашки и платья, текут по тротуарам, — можно доставить человеку такое удовольствие. Хочется ему сказать речь — пусть скажет.
— Где? — простонала Лайма. — Нужно помещение. И нужны последователи.
— Необязательно, — возразил Корнеев, продолжая с остервенением тереть глаза.
Даже с красным носом и оплывшей физиономией он выглядел восхитительно. Лайма понимала, что найдется целый взвод девиц, которые с радостью бросятся осушать его слезы.
— Достаточно будет того, чтобы пророк думал, что это его последователи, — осторожно сказал он.
— Да кто станет его слушать?! Разве неподготовленный человек согласится сидеть и внимать всяким.., всяким.., откровениям… — нашлась она, — в течение часа или двух?
— Кажется, я знаю, где можно найти таких людей, — сказал Медведь. — Смотрите сюда.
Автобус стоял возле тротуара прямо напротив большого рекламного щита, оклеенного разнообразными афишами. Анонсы выступлений знаменитых артистов, объявления о премьерах на известных сценах, а также небольшой плакат Театра абсурда под названием «Галлюцинация».
— Сегодня в шестнадцать ноль-ноль, — процитировал Медведь, — спектакль под названием «Вход после смерти».
— А что? — оживился Корнеев. — Здорово! Прекрасная идея. Выдадим пророка за бенефицианта, на таком специфическом спектакле публика спокойно проглотит все, что бы он ни изобразил.
— Но в театре же есть артисты! — неуверенно возразила ему Лайма. — Как мы их уговорим уступить нам сцену?
— Девушка! радостно воскликнул тот. — У нас есть автобус, оружие и огромная нужда. Неужели мы не справимся?
— Справимся, — уверенно кивнул Медведь. — Мы должны справиться. — И напомнил:
— Это наше задание.

Сегодня в кассе были проданы почти все билеты. Пьеса «Вход после смерти» принадлежала перу молодого драматурга, носившего невероятно стильные имя и фамилию — Герман Схлынь. По случаю премьеры Герман лично пришел за кулисы, чтобы подбодрить актеров и сказать несколько лестных слов режиссеру.
Зал уже гудел, люди рассаживались по своим местам, шелестели программками, высказывали всевозможнейшие предположения относительно постановки. Были тут и журналисты, прикормленные главрежем, они обещали дать коротенькие рецензии в своих изданиях, и Герман заранее трепетал — понравится ли им?
Когда он в очередной раз прошел мимо гримерок туда и обратно, дверь служебного входа внезапно распахнулась, и в помещение вошли двое мужчин с усталыми лицами. На них были белые халаты, перчатки и маски, приспущенные к подбородку. Герман понял, что это врачи, и как-то сразу перепугался. Появление медиков не сулило ничего хорошего. Может быть, заболела прима? Или у режиссера прихватило от волнения сердчишко? Однако лекари не бежали целенаправленно в какую-то комнату, а медленно двигались прямо на Германа.
— Где дирекция? — спросил высокий и мощный врач, в руках у которого была сумка защитного цвета.
— Вон там, а что случилось? — разнервничался Схлынь. — Сегодня идет моя пьеса…
Высокий врач подошел к нему поближе и сказал:
— Моя фамилия Смирнов.
— Схлынь, — ответил тот.
— Что значит — схлынь? — обиделся врач. — Посылаешь меня, да?
— Ну что вы?! — испугался драматург. — Схлынь — это моя фамилия. Я только хочу узнать, что случилось.

— ЧП случилось, дорогой Схлынь, — вздохнув, ответил доктор. — Строители меняли трубы особой важности, одна лопнула, и в воздух попали ядовитые испарения. Вы тут уже все надышались, так что.., ничего хорошего.
— Надышались? — ахнул Герман. — Но я ничего не чувствую!
— Никто ничего не чувствует, — подал голос второй врач, очень красивый молодой человек с красными от усталости глазами и щетиной на лице. — А потом вдруг — раз, и отек легких. Летальный исход.
— А что же делать?!
— Во-первых, немедленно покинуть помещение. Мы возьмем пробы и проведем детоксикацию. Надеюсь, ясно?
— Но моя пьеса! Сегодня премьера! Приехали журналисты…
— Да, о вас, безусловно, напишут все газеты. «Смерть после спектакля. Всех актеров и зрителей увезли в морг. Драматург скончался в страшных мучениях».
— Боже мой! — схватился за голову Герман и, высунув язык, быстро подышал. — Мне кажется, я ощущаю какой-то сладковатый привкус!
— Немедленно на выход! — приказал доктор не допускающим возражений тоном. — Внизу стоит автобус, забирайтесь в него и ждите остальных. Попросите водителя открыть окна, дышите глубоко. На счет: раз-два-три делайте вдох, на четыре-пять-шесть — выдох. Все ясно? Действуйте.
Герман, словно выпущенный из неволи ослабевший заяц, выкатился на улицу и, петляя, побежал к автобусу. Возле автобуса стояли какие-то люди со смуглыми лицами и с любопытством наблюдали за ним. Красивая медсестра со светлыми волосами и неземными ножками помогла ему вскарабкаться в салон и, усадив неподалеку от водителя, ласково спросила:
— Затруднения дыхания не чувствуете? Слизи нет? Кажется, вам повезло.
Герман начал громко дышать, считая вслух, чтобы вдох случайно не получился короче выдоха. Через несколько минут из служебного входа, словно тараканы из продезинфицированного подвала, побежали артисты и технический персонал. Часть из них уже успела загримироваться и надеть костюмы и парики. Прохожие останавливались и глазели на странную пеструю толпу, качали головами, но ни один не попытался узнать, что случилось. Русский народ воспитан в здоровом пофигистском духе: раз бегут — значит, так надо.
Возле театра действительно все перекопали, что, собственно, и натолкнуло членов группы "У" на блестящую мысль. Двое рабочих, которые только что вылезли из люка и что-то бурно обсуждали, пиная ногами шланги и провода, тянущиеся, на посторонний взгляд, неизвестно откуда и неизвестно куда, стояли как раз на пути эвакуируемых.
— Ах вы, гады криворукие! — воскликнула массивная костюмерша Тася, пробегая мимо них с подобранными юбками. — Глаза б мои вас не видели!
Поскольку ее слова были обращены, несомненно, к ним, рабочие онемели от такой наглости.
— Эй, тетка, полегче на поворотах, — неуверенно сказал бригадир.
Трусивший следом за Тасей старый драматический артист, волею судьбы заброшенный в театр «Галлюцинация», возмущенно воскликнул:
— Да вас под суд надо отдать, сволочи!
Рабочие оторопело переглянулись.
— На людей-то вам наплевать! — поддержал коллег несущийся вприпрыжку осветитель. — Раскопают, раскопают и роются. У, подонки!
Подонки проводили глазами последнего влезающего в автобус сотрудника театра, потом снова посмотрели друг на друга.
— Чего это они, а? — изумленно спросил рабочий у бригадира.
Тот только руками развел:
— Интеллигенция…
Когда поток беженцев иссяк, Медведь всунулся в кабину и сказал шоферу:
— Покатаешь их два часа по вольному ветру, привезешь обратно и выгрузишь. И тогда можешь быть свободен.
Тот молча кивнул и с трудом проглотил комок, застрявший в горле.
— Но смотри! — прикрикнул Медведь. — Нарушишь слово — я твой драндулет из-под земли достану!
Шофер снова кивнул и повернул ключ в замке зажигания.
Корнеев возвратился к двери служебного входа, открыл ее и, сделав широкий жест рукой, пригласил индусов:
— Прошу вас! Путь свободен.
Услышав гул голосов в зале, Бондопаддхай страшно возбудился и потребовал зеркало. Медведь распахнул для него одну из гримерок и напутствовал:
— Красота — это страшная сила. Так что лови момент. Верно, доктор Корнеев?
Доктор Корнеев, уже успевший погрузиться в общение со своим мобильным телефоном, рассеянно сказал:
— Да-да.. Момент силы равен произведению силы на ее плечо.
— Боже мой, — разнервничалась Лайма. — Я так волнуюсь! Вдруг у нас ничего не получится и пророка закидают тухлыми помидорами?
— Не закидают, — заверил ее Медведь. — Публика приличная. Сегодня премьера, в зале полно журналюг.
— Премьера?! — ахнула она. — Какой ужас! Значит, здесь присутствует драматург?
— Его нет, он поехал с артистами. Так что нам никто не сможет помешать. Интересно, долго ли наш индусский друг рассчитывает развлекать народ?
Лайма широким шагом прошла по коридору к сцене, свернула за угол, сделала два робких шага и чуть-чуть отодвинула занавес. И испугалась. Зал оказался не таким уж маленьким, как ей представлялось, лица людей, пришедших на спектакль, предвкушали праздник. Зрители переговаривались, обмахивались программками, зачитывали вслух фамилии исполнителей главных ролей, разглядывали светильники на стенах, сверлили глазами занавес.
Лайма попятилась и бросилась обратно к Медведю. Схватила его за локоть и горячо заговорила:
— Думаю, выход нашего пророка надо как-то обставить. Зрители не будут сидеть и пялиться на него больше пятнадцати минут. Или даже десяти. Я бы не стала.
— Ну…
— На сцене должно происходить какое-то действие, Иван, понимаешь?
— Какое действие? — переспросил Медведь.
Он вообще не вникал в слова, а просто глазел на нее. Лайма раскраснелась, один длинный локон выбился у нее из прически, губы пылали, словно она бегала за занавес целоваться. И еще от нее пахло чем-то приятным, ванилью, может быть.
— Не знаю, какое действие! — Она нетерпеливо разрубила воздух ладонью. — Нам придется выйти на сцену и привлекать к себе внимание.
— Как?
— Я прошу тебя придумать — как! Это нужно сделать любыми средствами. Хоть стриптиз показать!
— Стриптиз? Оригинально.
— Лучше мужской. Пусть Корнеев разденется, тогда все женщины в зале останутся до самого конца.
— А почему Корнеев?
— Потому что он очень красивый, ты не заметил?
Корнеев прислонился к стене и продолжал колдовать над телефоном. Медведь обернулся и обозрел его с ног до головы, словно портной, которого попросили пошить костюм и он прикидывает, что за фигура у клиента.

— Красивый, — задумчиво повторил он.
— А ты мужественный, — немедленно добавила Лайма, чтобы он, не дай бог, не обиделся. — Ты тоже можешь показать стриптиз.
— Нет, пусть лучше Жека, — решил Медведь. — Я могу показать пантомиму. Хотя…
— Отлично! — обрадовалась Лайма. — Только бы пророк не оборачивался слишком часто. Мы поставим его на самый край сцены, пусть говорит. Но позади должно все время что-то происходить.
В этот момент Бондопаддхай появился из гримерки. С ходу нельзя было понять, как он наводил красоту, кроме того, что сдобрил губы блеском.
— Я готов, пойдемте, — приказал он Лайме и ткнул рукой в сторону коридорчика, ведущего к сцене. — Вы выходите первая.
— Объявлять?
— Переводить! Вы же будете переводить? Или в вашей стране все люди говорят по-английски так хорошо, что поймут божественные откровения?
— Еще и это, — пробормотала Лайма и повернулась к Медведю:
— Ничего не поделаешь. Я пойду переводить. А вам с Корнеевым придется проявить инициативу.
— Проявим, — пообещал тот. — Сообразим. В крайнем случае, я раздену Жеку.
— Я расскажу людям о том, как на меня снизошло откровение, — поделился своими планами Бондопаддхай.
— Очень хорошо, — похвалила Лайма, и тут в зале захлопали.
Медведь посмотрел на часы и воскликнул:
— Пора! Мы и так уже на пять минут задержались.
— Ваши сторонники ждут! — обратилась Лайма к Бондопаддхаю, слегка поклонившись. Она всегда кланялась, когда боялась, что он начнет с ней препираться.
Тот выпятил грудь и мелкими шажками, точно надувший зоб голубь, пошел на звук аплодисментов. Лайма проводила его взглядом и тут увидела валяющуюся на полу программку. Она подобрала ее, развернула и быстро пробежала глазами.
— Господи, Иван! Посмотри, сколько тут действующих лиц! Принц Маргион, Атлетиус, какая-то Элоиза… Иван, это катастрофа! Монолога Бондопаддхая будет мало! Лучше бы я прочитала саму пьесу, честное слово.
— А что? И отлично. Такая задумка режиссера, — неожиданно ожил Корнеев. — Один несет всякую белиберду по-английски, а второй вслух читает диалоги.
— Пьесу мы не успеем найти, — покачал головой Медведь.
— Я в гримерке видел томик Мольера, — вспомнил Корнеев. — Возьми его с собой и цитируй чего-нибудь оттуда. — Он широким шагом сходил за книгой и сунул ее Лайме в руки:
— Держи. По крайней мере не опозоримся.
— Кто-нибудь умеет раздвигать занавес? — испугалась Лайма, прижав книжку к животу.
— Мне это раз плюнуть, — успокоил Корнеев. — Я открываю занавес, и ты выходишь.
Он действительно быстро выполнил обещанное, и метры малинового плюша с приятным стрекотом начали расползаться по сторонам, обнажив пустую сцену. Сцена, к счастью, была освещена, и в зале горели светильники на стенах.
— Свет! — ахнула Лайма. — Надо погасить свет в зале.
— И так сойдет, — махнул рукой Медведь. — Это ж Театр абсурда, тут что угодно можно выкаблучивать.
— Вы вот что. Вы мне с Корнеевым реплики подавайте, — зачастила Лайма, которая испытывала подлинный ужас. В животе у нее от этого происходили бурные сражения. — Я как будто Элоиза, запомнили? Пока пророк будет в грудь воздух набирать, вы спрашивайте: «Элоиза, а как ты думаешь, пойдет сегодня дождь?» Ну и всякую подобную же чепуху. А я как-нибудь выкручусь.
— Пошла! — скомандовал Медведь, заступив дорогу Бондопаддхаю, который от нетерпения приплясывал на месте. — Минуточку, маэстро. Сейчас дело дойдет и до вас.
Завидев Лайму в белом халате, зал зааплодировал.
Просеменив на середину сцены, она тоненько прокашлялась и сделала вдох, но вместо того, чтобы что-нибудь сказать, замерла в неподвижности. Она не знала, что говорить. Какие-то простые слова у нее были заготовлены, но в тот момент, когда десятки глаз уставились на нее, причем Лайма видела каждого зрителя очень отчетливо, потому что зал был освещен приглушенным светом, все вылетело у нее из головы. Повисла трагическая пауза… И тут из-за сцены раздался голос Корнеева, громко провывший:
— Элоиза! Кто войдет сюда после смерти?
Лайма вздрогнула, сделала выдох и радостно сообщила:
— Нанак Бондопаддхай! — И захлопала в ладоши.
Зал тоже неуверенно захлопал, но когда на сцену выплыл вышеозначенный гражданин, захлопал в три раза громче. Бондопаддхай отлично смотрелся в свете рампы, и на лице у него застыло выражение монаршего величия. Лайма решила, что он вполне тянет на роль принца Маргиона, и с подобострастной миной обратилась к нему:
— Принц, вы так долго обдумывали свою речь. Говорите, подданные ждут!
Она поклонилась, разведя руки в стороны. Томик Мольера едва не выскользнул из потных пальцев. Ни о чем не подозревающий Бондопаддхай самостоятельно выдвинулся на самый край сцены, сложил руки перед собой и заговорил. Его плавная речь полилась, словно медовая река. Лайма, с глупой улыбкой наблюдавшая за залом, поняла, что многие зрители, в какой-то мере владеющие английским, напряженно вслушиваются, пытаясь понять хоть что-нибудь. Наконец пророк сделал паузу и выжидательно посмотрел на нее.
— Э-э-э, — пробормотала переводчица. Потом, не глядя, открыла на середине книжку, которую держала в руке, и зачитала:
— Послушайте, друг мой! Вы нахал, вы человек, с истинной наукой ничего общего не имеющий и подлежащий изгнанию из республики ученых.
Бондопаддхай кивнул и заговорил немного быстрее. Когда он сделал паузу, Лайма продолжила:
— Да, я приведу тебе веские доводы и сошлюсь на Аристотеля, этого философа из философов, в доказательство того, что ты человек невежественный, невежественнейший, невежествующий, изневежествовавшийся и так далее и тому подобное. — Пробежала глазами неподходящий кусок текста и закончила словами:
— Я скорей сдохну, чем с тобой соглашусь, и буду отстаивать мое мнение до последней капли чернил.
Между тем Корнеев, который быстрее всех сообразил, что долго такое, с позволения сказать, представление идти не может, перебежал на другую сторону кулис и поманил пальцем Пудумейпиттана. Тот переминался с ноги на ногу, но, заметив, что его зовут, страшно взволновался. Корнеев начал строить ему рожи и загребать руками, изображая, как тот ему нужен. Пудумейпиттан сделал робкий шаг на сцену, и тут Медведь толкнул его мощной рукой между лопаток. Бедняга вылетел на подмостки, растопырив «крылья», словно петух, которого поддели ногой и отшвырнули с дороги.
В этот момент, будто по заказу, откуда-то сверху свалился плохо закрепленный жестяной поднос, исполнявший в театре роль гонга, размером с колесо «КамАЗа», и с невероятным грохотом поскакал по сцене. Бондопаддхай подскочил, обернулся и отпрыгнул в сторону. Лайма тоже отпрыгнула. А вот Пудумейпиттан повел себя, как кот, застигнутый над куском украденного мяса. Он присел, закрыв голову руками, тонко закричал что-то вроде «Ма-у-у!» и вместо того, чтобы пасть на пол и начать биться об него головой, как он это уже проделывал в гостиничном номере, бросился к шторке, служившей в театре задником. Совершил ловкий прыжок, вцепился в ткань пальцами и быстро-быстро полез наверх.

В публике робко засмеялись.
— Вы, вероятно, желаете знать, — поспешно прочитала Лайма, перевернув пару страниц, — являются ли выражения «субстанция» и «акциденция» синонимами «бытия» или же они имеют двойной смысл?
Бондопаддхай, который вряд ли желал знать нечто подобное, с рассерженным лицом продолжал следить за тем, как гигантская жестянка заканчивает посреди сцены свое «дыр-дыр-дыр».
— Ну так как, принц? — повысила голос Лайма. — Как? Считаете?
И, когда он взглянул на нее, еще раз поклонилась. Бондопаддхай вздохнул и, посмотрев на болтающегося между небом и землей помощника, снова повернулся к публике. Зрители взирали на него с доброжелательным вниманием, и он немного оттаял. И снова заговорил. Голос его набирал силу, раскатывался по залу, он взмахивал руками и так увлекся, что забыл про переводчицу окончательно. Поскольку Пудумейпиттан начал подвывать на шторке в глубине сцены, Лайма подошла и дернула за ее край. Помощник неожиданно сорвался и, словно груша, шлепнулся вниз. В публике снова робко засмеялись. Пудумейпиттан поднялся на ноги и, трусливо оглядываясь на хозяина, поскакал за кулисы.
Незадолго до этого через служебный вход в театр проникли две балерины, опоздавшие к началу спектакля. Они ураганом пронеслись к костюмерной, некоторое время возились там, после чего, одетые, как два маленьких лебедя, поспешили к сцене. И здесь наткнулись на Медведя с Корнеевым.
— Когда наш выход? — спросила одна балерина, поправляя волосы.
— Музыка готова? — перебила ее вторая.
— Можете выходить, — разрешил Корнеев, отступая в сторону. — А музыки не будет.
— Так Герман Схлынь решил, — поспешно добавил Медведь. — Он вообще внес в пьесу ряд изменений.
Балерины выглянули на сцену и удивились:
— А что это за артисты?
— Второй состав. Как только я махну рукой, начинайте.
— Но там же еще разговаривают, — попыталась возразить первая. — Это не наш выход.
— Начинайте! — прошипел Медведь. — Иначе вы рассердите Германа. Он сидит в зале и наблюдает за вами. И-и-и… Раз!
Бондопаддхай, грозно насупив брови, рассказывал своим «сторонникам» о вере, об откровениях, о будущих мучениях, уготованных неверующим… И тут на сцену, стуча пуантами, выбежали две балерины в пачках с сосредоточенными лицами. И принялись синхронно подпрыгивать и вертеться, перемещаясь от одного конца сцены к другому. Бондопаддхай, услыхав шум позади себя, обернулся и так откровенно изумился, что в публике засмеялись уже громче.
Лайма открыла заложенную пальцем книгу и прочитала:
— Ах, принц, нынче все перевернулось вверх дном, весь мир окончательно погряз в разврате! Всюду царит чудовищная распущенность — блюстители порядка в нашем государстве должны бы сгореть со стыда оттого, что они терпят это недопустимое и позорное явление.
Балерины продолжали шумно носиться по сцене, словно две большие птицы, попавшие в маленькую комнату. Сделав последнее па, они убежали, оглядываясь через плечо. Бондопаддхай подошел к Лайме и негромко спросил:
— Что это такое?
— Маленькая техническая неувязка, — ответила она тоже шепотом. — Выражение неконтролируемого восторга со стороны верующих. Можете продолжать.
Бондопаддхай несколько секунд глядел на нее холодным взором, но потом совладал с собой и снова обратился к слушателям. Стоило ему повернуться лицом к залу, как на сцену за его спиной вышел Корнеев с мрачным лицом. Остановился, грозно обозрел публику и выставил одну ногу вперед, словно собирался декламировать стихи. Лайма втянула голову в плечи. Корнеев, сопя, снял медицинский халат и бросил его на пол. Потом погладил себя двумя руками по животу и стянул через голову черную футболку — ту самую, в которой похищал убийцу Синякова, с красным сердечком. Грудь у него оказалась волосатая, мускулы рельефные, и по залу пронесся еле слышный выдох.
Бондопаддхай, почувствовав, что настроение публики неуловимо изменилось в лучшую сторону, возвысил голос, выбросил руки вверх и стал сопровождать свои слова быстрыми движениями пальцев, будто бы сеял что-то или развевал по ветру.
Корнеев между тем наклонился и расшнуровал ботинки. Снял один, потом другой и аккуратно, носок к носку, поставил их слева от себя. Бондопаддхай перевел дух и бросил на Лайму косой взор. Она поспешно подступила к нему и прочла, зарулив в другую пьесу:
Чтоб властелина зреть, чья слава выше меры,
К вам, смертные, сейчас я вышла из пещеры.
Не кажется ли вам, что воды и земля
Чтить новым зрелищем должны здесь короля?
Женщины в зале стали привставать с места, чтобы лучше видеть Корнеева. Бондопаддхай решил, что им не терпится услышать продолжение речи, и понесся дальше, делая взмах правой рукой, затем левой рукой. В довершение всего он прикрыл глаза, и Лайма смогла перевести дух.
Корнеев снял с себя носок и, попрыгав на одной ноге, с трудом справился со вторым. Засунул их в ботинки. Теперь на нем остались только черные брюки, и он с задумчивым выражением на лице взялся за «молнию».
И тут на сцену тяжкой поступью вышел Медведь и тоже потащил с себя футболку. Зал охватил неподдельный восторг. Мужчины, прежде сидевшие со скептическими лицами, завозились, заулыбались во весь рот, женщины заерзали и захихикали.
Бондопаддхай с полуприкрытыми глазами вещал о несомненной угрозе и возможности остаться в живых и начать новое, прекрасное существование с его личного благословения. Насколько Лайма поняла, суть выступления все-таки была агитаторская. Сводилась она к следующему. После ядерной катастрофы, которая неминуемо случится, на земле останутся лишь его, Бондопаддхая, приверженцы. И то не все, а только те, кто находится на определенном уровне духовного развития. Чтобы его достичь, следует пройти несколько ступеней обучения. Где? На курсах личностного роста, естественно, которые откроются в нескольких российских городах в ближайшее время. «Фу, как пошло, — подумала Лайма. — Неужели кто-то действительно поймается на эту удочку?»
Бондопаддхай сделал глубокий выдох, открыл глаза, повернулся… И увидел, что прямо позади него стоят Медведь и Корнеев — один в черных боксерских трусах с лампасами, а второй — в кокетливых белоснежных трусиках «унисекс» французского производства, купленных, впрочем, в лучшем магазине мужского белья. Он так удивился, что даже сделал шаг назад, очутился на краю сцены, отчаянно замахал руками и начал валиться вниз. Два молодых человека из первого ряда сорвались с места и поймали его в самый последний момент. Лайма бросилась следом и, вытянув голову, спросила сверху:
— Принц, с вами все в порядке?
Корнеев с Медведем, чтобы не стоять просто так, сделали несколько приседаний. Потом перешли к наклонам вниз и в стороны, когда на сцену неожиданно выскочил потрясенный драматург. Его сердце почуяло неладное, он высадился из носившегося по улицам автобуса и своим ходом добрался до театра.

— Друзья! — крикнул он во весь голос, обращаясь к публике. — Я Герман! Я автор этой пьесы! Вернее, не этой пьесы, а той, которая тут не шла. Но меня обманом заманили в автобус и заставили дышать ртом!
— Ребята, а трусы снять? — крикнула из зала какая-то бесшабашная дамочка. — Давайте, не останавливайтесь!
И тут зал грохнул. Публика хохотала так, что в лампах накаливания дрожали язычки. Потом кто-то несколько раз хлопнул в ладоши, другой поддержал его, и наконец публика разразилась громовыми аплодисментами.
— Кланяйся, — крикнула Лайма Герману, пытаясь перекрыть поднявшийся шум.
— Но я тут ни при чем!
— Раз хлопают, надо кланяться.
Вся честная компания тем временем убралась за кулисы. Медведь с Корнеевым проворно оделись, Бондопаддхай забрался по боковой лесенке на сцену и теперь бегал вслед за возбужденной Лаймой, выкрикивая гневные слова. Пудумейпиттан следовал за ним, извергая из себя сто неразборчивых слов в минуту.
Специальный корреспондент газеты «Столичные штучки», присутствовавший на премьере, опустил голову и азартно строчил в своем блокноте: «Мы все говорим на разных языках, рядимся в разные одежды. Живем, совершая нелепые поступки и обнажая душу и тело перед абсолютно незнакомыми людьми. Кто-то предъявляет претензии к работе правительства и правоохранительных органов, кто-то занят только собой и своими личными переживаниями. Но если мы не задумаемся о будущем, о том, куда нас ведут страшные научные открытия, не станем заниматься самосовершенствованием, своим духовным развитием, всех нас в конечном итоге ждет ядерная катастрофа».
— Он заподозрил неладное, — заметил Корнеев, имея в виду Бондопаддхая, которого они завели пообедать в маленький, но весьма респектабельный ресторанчик. — Почувствовал, что в театре было что-то не то.
Пророк и в самом деле сидел хмурый и раздраженный, словно государственный чиновник при исполнении, и ковырял вилкой крабовый салат. Лайма, которая вообще не чаяла, что им удастся завершить эпопею с выступлением перед «верующими», напротив, находилась в приподнятом настроении.